Взять огонь, как Прометей,
и без полномочия отдать его...
сперва, как очертание на горизонте, а затем,
застыв, как Шиллер, крадущийся путём,
дабы встретить обворожительных сестёр,
пока они притворно не примечают костёр,
водоворот из чувств призрачных,
быстрый стук сердец, гонимых
незримой силой (которая их
бесчестно разорвёт); той же силой, что движет
форель, против течения, сдерживает,
приводя обратно в породивший их ручей;
как осеннее состояние жгучее,
не смотря на себя,
той же
силой, что поворачивает вспять, с таким же алчным блеском, что и осень обманом,
сбрасывая летнюю листву; с этим же ложным гламуром,
согревающим прошлое янтарной вспышкой, как брэнди отблеском
каминного пламени отсвечивает, или как солнца,
потухающего в дымке вод в Балтийском море далёком
каждую ночь, в мистических глубинах колодца
ливских преданий; как янтарный замок
женского солнца, горящего в черных водах
мир цвета урожая, пылает клубок
глубины прошлого, не смотря на то, что на губах
янтарь, ныне застывший из смолы сосновой
и впитавший всю силу, был раздроблён в прах ресницы
и мифический замок в нем — связанный как бисер—
был повязан, очарованием, вокруг шеи девицы,
как однажды в греческом сне, срывая цветов веер,
когда земля открывалась
ввиду вихря фиолетового капюшона под ритмичный
стук копыт, Тёмный бог вырвался из под земли, охмуренный
и гонимый той же пробудившейся весенней силой (мнимый
и смертный…);
здесь, сверху, висящий над суеверными
полями того, что вырывается вновь
и вновь (хоть не так же как всегда,
и никогда не примиренный); тогда
как и горячий воздух наполняющий
шар, словно заполненный пассажирами, заплатившими,
чтобы подняться в корзине, чтобы сверху глянуть вниз, на огни
и на землю, где все они живут, уменьшившуюся
под их взором, пока все их раздутые тени
эгоизма, как медузы в малахитовом море, лишь пятна на нижних просторах,
завороженные следом их пути словно выдохом дыма
угольного двигателя — взрыв потускневшего воздуха,
из настоящего и прошлого, тяжёлого металла
воспоминаний, бесполезного, чтобы предупредить девочку,
чьи руки всегда будут тянуться за цветами;
или сестёр подожженными Шиллером,
ровно так же как и он трёхцветным
сном мира, который никогда не будет толком
населён…
бесполезно успокаивать незрячего Тиресия,
знавшего насколько ужасно было осознать
знание бесполезной эклектикой;
и не быть в силах прочитать
имена в блеске чёрной стены
Вьетнамского Мемориала, текст которого —
то, чем война была окончена
и смотреть, там, в выси над трагичной сценой
не на ту фигуру вестника раскола
каменного сна, что Йейтс
узрел вкрапленными глубоко в соколе,
в спирали, а здесь,
в выси над Чистилищем глядя,
спиной к пустому ляпису-лазури неба
на лошадиное тело с торсом и головой
человека,— да, это — Хирон, последний
из гибридов, мудрый и смертельно раненый
кентавр для кого бессмертие было бременем
проклятья, которое он в конце отдал
Прометею, похитившему
божественный огонь Олимпа и отдавшему
его, как искусство уполномочивает отдать
его восвояси потому, что огонь — это дар неудержимый,
ибо он сожжет дотла тех (рождающихся
вновь и вновь, все без конца), что не в силах пламя удержать.
